Легенды горы Кармель - Страница 56

На самом деле мысль написать книгу об Аба Хуши пришла ему в голову почти случайно. Все глубже погружаясь в размышления о стеклянной стене своей жизни, Йонатан однажды поднялся на тридцатый – последний – этаж башни Хайфского университета; здесь находился окруженный галереей зал заседаний, в котором он никогда не был. Йонатан обошел башню по галерее и был как-то вновь поражен неожиданной прозрачностью открывшегося перед ним пространства. Прямо под ним – широким белым полуостровом – лежал город. На восток же уходили холмы Галилеи, где-то вдали укрытые дымкой; на запад – отступающее в бесконечность Средиземное море. На севере раскрывшийся, как ворота, воздух обнажал землю до самых ливанских гор. Этот удивительный прозрачный мир приковывал к себе душу. Но когда Йонатан спустился этажом ниже, за запертой стеклянной дверью рядом с лестницей он обнаружил кабинет в стиле пятидесятых. Там стоял большой конторский стол, телефонный аппарат с черным диском; вдоль стены висело множество ключей. Присмотревшись к мемориальной табличке, Йонатан узнал, что это кабинет Аба Хуши. Именно тогда – неожиданно для себя – он впервые задумался о владельце этой странной застекленной комнаты.

Впрочем, следует сказать, что бульваром Аба Хуши называется проспект, вытянувшийся от старого центра Кармеля в сторону университета и друзских деревень на другом конце горы и постепенно обросший смотровыми площадками. Студент Йонатан проезжал по этому бульвару почти каждый день; теперь же по дороге из университета он стал снова размышлять о человеке, в честь которого этот бульвар был назван. Случайные туристы обычно приписывают столь странное название одного из центральных проспектов «левацкому», «проарабскому» и «антисионистскому» характеру города, о котором столь любят рассуждать в иерусалимских пивных и на пыльных самарийских склонах. На самом же деле Аба Хуши был евреем и, более того, даже мэром Хайфы на протяжении почти двадцати лет. Дольше него мэром города был только Хасан Бей Шукри, с шестилетним перерывом возглавлявший муниципалитет с 1914 по 1940 год. Впрочем, как рассказали Йонатану, Аба Хуши прославился не только длительностью своего правления, но и слухами о его интеллектуальной непримиримости. До сих пор о нем могут многое рассказать хайфские таксисты и парикмахеры, которые утверждают, что хорошо его помнят; впрочем, даже если они помнят не его, но лишь рассказы о нем своих родителей или своих дедов, любой водитель такси подтвердит, что этим историям, несомненно, следует верить.

Судя по этим рассказам, как и многие другие выходцы из Германии и Австро-Венгрии, Аба Хуши был человеком европейского модернизма, помноженного на неистощимую еврейскую энергию и исключительное трудолюбие; странным образом он сочетал в себе социальный эгалитаризм и эстетический элитизм. Его усилиям обязаны своим появлением и многие хайфские музеи, и университет, и городской театр, и юношеский оркестр, и даже хайфское метро. Рассказывают, что, когда он произносил слово «культура», от его голоса дрожали стены, звенела посуда за стеклами, у соседей вздрагивали и оживали рояли, планы городской застройки сами падали со столов и ползли в мусорную корзину, а случайные прохожие начинали прислушиваться, потому что им казалось, что прямо у них в голове звучит музыка. Йонатану как-то рассказали, что, когда Аба Хуши слышал о Тель-Авиве, он лишь презрительно сжимал губы. Впрочем, вероятно, в этих рассказах была значительная доля преувеличения, поскольку, как выяснилось, собеседник Йонатана рассказывал про Аба Хуши лишь для того, чтобы одобрительно добавить: «И вправду, что же можно ждать от людей из Тель-Авива? Разве они знают, что такое вечность?» Он расплатился за кофе, протянул Йонатану руку, взял палку, медленно и с усилием встал, жестом попросил свою филиппинскую служанку открыть ему дверь. Потом снова остановился. «Кстати, молодой человек, – спросил он, – и как вам вчерашний Брукнер? Вам тоже не понравилось? Да, дирижеры тоже стареют, ничего тут не поделаешь, все мы стареем. Как, вы хотите сказать, что вы не были? Прискорбно. Когда-то на абонементных концертах я всегда вас встречал. Ну что же, я надеюсь, что вы с удовольствием провели время». Он неодобрительно покачал головой и медленно побрел в сторону выхода.

Впрочем, вполне возможно, Аба Хуши действительно казалось, что Хайфа так навсегда и останется городом баухауза, бульваров, социализма, врачебных кабинетов рядом со спальней хозяина и огромных домашних библиотек. Но узнать, так ли это было на самом деле, Йонатану не удавалось. Переступая от рассказа к рассказу, он все больше терялся в причудливых лабиринтах человеческой памяти, раз за разом убеждаясь в том, что даже память одного поколения является лишь очень ненадежным компасом среди хаоса уходящего времени. Один из водителей ночных такси рассказал студенту Йонатану, что в те далекие времена, когда его родители приехали в Израиль из Греции и Турции, балканские евреи открывали в порту маленькие ресторанчики, в которых под вино крутили на патефонах грустные греческие песни. Он пожаловался Йонатану на то, что, закончив рабочий день – вместо того чтобы, «как все живые люди, пойти домой к семье», – Аба Хуши обходил их портовые рестораны и закусочные, собственноручно выключал патефоны и требовал поставить Бетховена. «Он хотел навязать нам всем вот эту свою культуру, – продолжал таксист, – но разве можно заставить греческого еврея слушать немецкие песни? Нет, греческий еврей будет слушать свои греческие песни, а не эти немецкие песни, своего греческого Теодоракиса, хоть он тогда еще не родился. Вы должны понять, – продолжал таксист, – это были маленькие средиземноморские люди. Они много и тяжело работали, быстро старели. Им надо было где-то отдыхать. И тут приходил этот огромный блондин в пиджаке, которому все уступали дорогу, спрашивал, почему они не читают Карла Маркса, ставил на патефон своего Бетховена, да еще и выяснял, почему они не борются за свои права. А прав-то у них и было что послушать Теодоракиса, хоть он тогда еще и не родился. Вот поэтому мой дядя и попал в тюрьму, – сказал он. – Разве он попал бы в тюрьму, если бы не этот Бетховен? Когда меня спрашивают про детство, – добавил он грустно, – я говорю, что вырос в доме на три семьи. У нас в квартире было три комнаты, и в каждой жило по семье. И даже по вечерам нам не давали попить вина и потанцевать без песен этого Бетховена».